Хочется передать детям самое главное...

На вид отцу Андрею лет около пятидесяти, мягкая улыбка в седеющей бороде, глаза – порой веселые, порой строгие, неторопливые движения большого и сильного человека. Мне удалось побеседовать с ним лишь под вечер, выкроив полчаса в его сумасшедшем графике. Мы уселись в маленькой комнатке, и он строго-настрого запретил его беспокоить. Но каждые пять минут кто-то врывался с очередным неотложным делом, которое отец Андрей быстро и без суеты решал. А потом продолжал прерванный разговор спокойным глуховатым голосом.

У меня в жизни бывают периоды, когда я не могу справиться с потоком мыслей и ощущений, которые на меня находят. Им невозможно сопротивляться, они захватывают полностью. Словно попадаешь в стремительный, бурный поток, он куда-то тебя несет, и лично от тебя уже ничего не зависит. Если отдаешься потоку, позволяешь ему нести тебя, приходит понимание, что все правильно. Но когда противишься, пытаешься выскочить, заняться чем-то другим, возникает внутренний дискомфорт. В этом потоке и рад бы сам что-то решать, но это уже не мои решения, меня просто выносит на них. И происходит это в самых ключевых точках жизни. Как откровение какое-то.

Именно так было со священством. Все выстраивалось чудесным образом, без капли логического расчета. И с детдомом так же.

Я был гляциологом, специалистом по ледникам, процессам, связанным с мерзлотой. В восемьдесят девятом бросил работу начальником отряда на Кавказе и каким-то чудом поступил в семинарию Троице-Сергиевой лавры. Рукоположился уже в Костроме, а оттуда году в девяносто первом попал в Нерехту. Тянуло в глушь, хотелось чего-то русского, исконного. Я поехал, абсолютно себе не представляя, что это за приход.

И вот в начале девяностых я оказался в Нерехте. В городе все предприятия разваливались. Безработица, разруха. И какая-то всеобщая растерянность. Дети, чьи родители с горя начали пить, оказались на улицах. И я понял – надо что-то делать. Этих детей нужно хотя бы вывезти на время из Нерехты, забрать с улиц.

Я уже тогда знал, что недалеко от города, в Ковалеве, есть подходящее место. Но никаких планов еще и в помине не было.

А потом совершенно случайно познакомился в епархии с русской американкой. И какая-то дружба у нас завязалась. Однажды я повез ее по окрестностям и просто упомянул: мол, здесь мы хотим детский дом построить. И забыл об этом.

Вдруг звонок: Конгресс русских американцев готов финансировать наш проект. Я в полном недоумении: какой проект, о чем речь? А уже через месяц они приезжают, и все – дело завертелось. За три года с огромными затратами мы подняли старое здание из руин. Вселили детей и зажили обычным детдомовским, казарменным порядком. Кстати, удивительный факт – в момент регистрации мы оказались единственным в России церковно-государственным детским домом. Это была фантастика. Департамент образования пошел на очень большой риск, заключая договор о совместном финансировании. Там работали замечательные люди, которые очень много сделали для нас.

Начали ко мне ездить друзья, знакомые. А потом приехал один человек – Олег. Ему очень понравилось, чем мы занимаемся, он помог нам купить пашню, автобус. А затем предложил: “Слушай, а давай новый дом выстроим? У меня есть деньги. Я тебе только ключ отдам и все”. И рядом с нашим старым корпусом стал строить этот детский дом. И вот представьте: вроде как все уже готово – отделка, кафель, обои. И в последний момент меня спрашивают: отец Андрей, а как вы хотите, чтоб в идеале было? Я отвечаю: нет предела совершенству. Конечно, было бы очень хорошо сделать семейный детский дом. Мы начинаем эту идею обсуждать и в итоге договариваемся семейный детский дом и делать. А здание-то уже готово!

Что ж. Выяснили, как такие дома строились, и стали все заново перестраивать. Разбили полы, плиты, сделали лестницы, поменяли перегородки. Помещение для каждой семьи получилось уникальным, везде своя геометрия пространства. А потом сложился уже психологический уклад, семьи стали разные. В чем вообще смысл семейного детского дома?

Есть очень большая проблема: полная десоциализация детдомовского ребенка. Они живут в детдоме на всем готовом. Им даже нормативные документы запрещают социализироваться! Например: должен быть общий пищеблок, должна быть посудомойка. Дети даже посуду не имеют права сами помыть! И в результате они выходят из детдома, привыкнув ко всему готовому. Им все должны. А такие маленькие семьи, где дети варятся в почти домашней обстановке, эту проблему как-то решают. Потому что ребенок должен в семье расти. Либо в замещающей, либо в нормальной, но обязательно в семье. Обычные детдома ничего не дают. У детей, от которых матери отказываются с рождения, пеленки не меняют, не ухаживают, возникает заниженная мотивация, синдром «здесь и сейчас», они живут одним моментом. Нормальный детский дом – это семья, это реабилитация таких детей. Должны быть специальные методики. Спорт, труд, походы.

И у нас есть результаты. Все специалисты, кто работает с такими детьми, в изумлении. Говорят: мы таких детей не встречали. Понятно, что это не домашние дети. Но это и не детдомовцы. А какими они сюда приходят – ужас. С болезнями, с органическими поражениями нервной системы, с психическими расстройствами, с олигофренией. Почти у всех в прошлом были эпизоды, которые страшно поражали их психику. У кого-то на глазах отец отрубил матери руку, другой сам подал отцу нож, которым тот зарезал мать… И все это происходило почти с младенцами. Глядя на них, невозможно представить, что им пришлось пережить.

Поэтому семья семьей, но самая главная вещь – это походы. На неделю, на две. И не только на Эльбрус. Уходим под парусом, на лыжах, в лес, в горы, в пещеры со спецснаряжением. У нас есть целый парусный флот – пять судов, построенных своими руками. Мальчишки у меня капитаны, они с парусами управляются. Кроме физической пользы, самое главное – в походе женщин нет, ребят там жалеть некому. Там все по-серьезному. Мужчина – это не пол, а профессия. Мужчиной нужно стать, научиться этому делу. Через спорт, труд, экстремальные походы. И они становятся добрее, мужественнее, душой раскрываются. Старшие никогда не будут обижать младших. Наоборот, я вижу, когда в походе становится тяжело, они начинают помогать слабым.

И самое главное, зачем мы вообще детей тянем в горы, – там в человеке открываются вещи, которых никогда не увидишь в других условиях. Так сильна психическая и нервная нагрузка, что уходит все лишнее, открывается сама твоя натура. Ты видишь все свои слабости, видишь себя таким, какой ты есть. И видя слабости в себе и в других, учишься понимать людей, принимать их такими, какие они есть. Начинаешь их любить. В горах ты бросаешь вызов не Богу, а себе. Все мы имеем иллюзии относительно своих возможностей. Лежа на диване дома, мы не в силах их проверить. А там, наверху, можем. Хочется научить детей, передать им вот это – самое главное. Ведь именно через горы я пришел к Богу.

протоиерей Андрей Воронин, Ковалёвский Детский Дом.